ARS LONGA, VITA BREVIS
Искусство всегда дело всей личности. Поэтому в основе своей трагично.
Ф. Кафка
Ищу человека!
Диоген
АВЕТ
(Попытка осмысления)
… И немеет душа с каждой потерей и заполняется незаполненной пустотой, потому что невозможно заполнить чем-то, что не твоего времени, потому что каждое время живет своим временем… «Душа пустынный храм, где голоса оглохнув от немоты пространств обречены блуждать и не встречаться и бесплотно глазами тех ушедших все вопросы…» и что ответить на испытывающие вопрошающие глаза из прошлого, а глаза его были внимательные и скорбные.
Зрачки, где радужность была залита глухой непроницаемой чернотой, были оторваны от нижнего века, половина их была под верхним и они не смеялись, когда он смеялся, а смеялся он резким внезапным смехом человека, которого вдруг рассмешили оторвав от своих мыслей, а глаза, в которых жила обреченность, не смеялись.
О злой тиран – память, память тиран деспотичный и желанный. Услужливо-настойчиво, тиранически-подобострастно, предлагая навязывает фантомы из прошлого, голоса, глаза, запахи; проигрывает, воскрешает, порой с реальной силой реально отсутствующее. Предмет или какой-то запах и невесть откуда-то нахлынувшее ощущение счастья, которое также внезапно исчезает и стоит в замешательстве – кто, какой властью всесильной, вырвал тебя из реальности, одарил иллюзией и оставил.
Пишу о друге, о талантливом художнике, человеке благородном и глубоко порядочном, о том, кто был наделен хрупкой, ранимой душой и каждый раз вспоминая, ловлю себя на мысли, что не хватает мне его, не хватает как человека-художника-собесдника, что живу я в мире меркантильности, торгашеском, что густой паутиной денежных сетей опутан мир, где засилье коммерческого искусства (торговцы в храме, кто изгонит?), где шоу-бизнес, этот циничный кадавр и неприкрытое откровенное делание денег, где продающиеся и покупающиеся существа обоих полов, где вывернутое наизнанку грязное белье – залог огромной прибыли, потому что миллионы желающих подсмотреть в замочную скважину.
Маленький дом в тихом благословенном уголке старого Еревана, дом, где душой улыбались гостю.
Маленький зеленый дворик с раскидистым деревом тутовника.
Чудные ереванские вечера, пряный одуряющий запах за день нагретых солнцем ягод тутовника.
Притихшую перед закатом, как перед священнодейством, окрашенную на западе цветом спелого абрикоса лазурь неба, стремительно расчерчивают стайки ласточек, пронзительный свист которых перекликается с плывущим в вечернем небе звоном колоколов древнего храма Зоравор.
Чудное время вечерних посиделок. Ощущение вечного счастья, которое казалось никогда не омрачится и не закончится. Молодость, безапелляционно-самонадеянно находившая ответы на все вопросы (на которые сейчас на склоне лет увы…)
О чем мы говорили-спорили?
Не о жизни. Она жила в нас самих, переполняла, перехлестывала.
Об искусстве, о женщинах, о музыке, которая была не случайным гостем в этом доме. Авет распахнул мне двери в мир музыки (надвременной), которая с тех пор имеет необъяснимую власть надо мной. Я открыл себе Бетховена, темперамент и музыкальные парадоксы которого ошеломляли нас и будоражили наше воображение. Уже позже откровением стал для меня третий (3) концерт для фортепьяно с оркестром, который повергает меня в отчаяние и по сей день, и дает надежду.
Трагически-романтическая взволнованность, где буквально физически ощущается грозное дыхание демонических сил природы, которых этот теург заставил говорить звуками музыки. Запредельная насыщенность цвета и контрасты (подчас безжалостные), как у любимого нами тогда Делакруа – все это было очень и очень эвритмично с нашими душами. Такова была аура в доме, где Авет родился и прожил все отпущенное ему время.
Неумолимое время.
Сейчас на этом месте, громоздится обуреваемый жаждой наживы отель, и незримо, видимое только взору посвященных, витает гамлетовское «распалась связь времен…»
Шестидесятые годы прошлого столетия. Сквозь серую, булыжную живопись соцреализма, ошеломляющим светом пробивается постимпрессионизм. Манящий интеллектуалов, неудовлетворенных экзальтированных дамочек бред Сальвадора Дали, ошеломляющая парадоксами антиэстетика-эстетика Пикассо.
В Армении культ Сарьяна – блестящего живописца, поющего о земле, о плотском бытии и счастье существования, не сумевшего (или не хотевшего) заглянуть в глубины человеческой вселенной. Великолепный живописец до 40-ых годов. Далее неуклонная, достаточно заметная деградация живописи. Бессилие? Нет. Банальный конформизм. В тоталитарном режиме надо было уметь выживать. Его искусство породило большое количество сарьянистов, эксплуатирующих, педалирующих те или иные формальные приемы, по большей части неудачно. Нарождался культ Минаса (подогреваемый когортой искусствоведов) с эпигонами разного калибра и одиночными маяками нескольких интересных оригинальных художников вне школ.
В этом густо заселенном, освоенном, пространстве нужно было найти свою нишу, свою формулу искусства, свое видение мира, преодолеть сопротивление материала, косность социума, жить на грани, когда радость победы часто сменяется горечью поражения.
Или конформизм и спокойное безоблачное существование.
Если нет борьбы, то нет и поражения.
Тридцать лет, отпущенных ему, это много или мало? Каждый человек проживает свою жизнь и только свою. И у каждого свой срок созревания. История искусств знает много примеров.
Дюрер в шестнадцать (16) лет автопортрет зрелого мастера. Гойя до сорока лет, будучи мастеровитым, ничем оригинальным не блистал.
Да простят мне за то, что я апеллирую к великим.
Но в искусстве нужно ориентироваться на вершины.
«Великие души подобны горным вершинам. На них обрушиваются вихри, их обволакивают тучи, но дышится там привольнее…
Не стану утверждать, что любой из нас, обыкновенных смертных, может жить на вершинах. Но пусть хоть раз в году люди совершат туда паломничество…» (Р. Роллан)
Оговорюсь сразу. Все его творчество, которое охватывает очень короткий период, всего десять лет – это заявка. Заявка весомая, многообещающая. Говорю со всей ответственностью, потому что щедро наделен был талантом, а проницательность и аналитические способности его, вкупе со все возрастающим мастерством, привели бы к синтезу выразительных средств, с тем, чтобы охватить-отразить художественными средствами во всей своей полноте бытие и человека в мире со всей его мятежной порочно–благородной душой, где бушуют вулканы страстей, где божественное и животное начало ведут борьбу, низвергая его (человека) то в пучину отчаяния, то поднимая в эмпиреи.
Многообразие поисков исключает возможность втиснуть все сделанное им в прокрустово ложе какого-то определенного изма.
Это и романтические вихри, и знаковость символизма, своеобразный поиск вечной женственности, однако не эфемерной, а очень плотской, и вообще гимн плоти, иногда экзальтированной, но чаще гипертрофированно-чувственной, «Уитмениада» (скорее Кибела – праматерь богов) и всегда это провокация и, как следствие, реакция, но никак не инертность.
Интересный аспект, пантеистическое восприятие – отражение слов, букв, когда графика и структура самоценны и доминируют над смыслом, и таки образом выявляется истинная, незамутненная знаковость-сущность.
Сфера интереса, то что побуждает поиск и стимулирует решения, в том числе и формальных задач, я бы определил так:
Триада: Абсолют (космос), мир объектов и явлений (феноменов) и соответственно Человек-художник.
Все это в полной мере проявилось во всем многообразии в графических работах, которые процесс или вполне завершенные. Блестящее мастерство рисовальщика, где линия самоценна и выразительна.
Порой нервно-рваная, порой слитная плотная до звона, а порой по матиссовски плавно-певучая, уводящая в арабески в орнаментальность. Так, в “Воспоминание о море” -1962, “Скала” -1962, “Саломея-Уитменида” -1970, “Адам и Ева”, “Русалка” -1969, “Надя” -1962, “Расе – Принцессе женственности” -1971, ряд рисунков с пером -1962 и во всем его творчестве, линия-черта играют доминирующую роль. Кажется нет ничего, чего бы художник не смог выразить линией, линией в которой в реальности, в природе, не существует.
Это определение было дано еще в XIX веке.
Об этом высказывался и Делакруа, этому уделил внимание и поэт-эссеист Шарль Бодлер.
Итак она (линия) существует только в сознании, не в реальности.
Феноменология (философская система ХХ в.) определяет как реальность лишь то, что существует в сознании, и если это спорно относительно объективно существующего мира, то с линией все обстоит иначе и она полностью укладывается в эту систему.
Таким образом линия есть «феномен», который не существует в реальности, реконструируется субъективным содержанием нашего сознания и выдает тайны своей сущности.
И единственное назначение линии (не в реальности, а на холсте и бумаге) служить границей между объектами, плоскостями.
Авет мастерски использует линию, реализуя ее на бумаге, используя весь арсенал этого «феномена».
Идея – мысль, объект, диктуют сообразно с выбором, выбор определенных выразительных средств.
Графический портрет, в отличие от живописного, где можно и солгать прикрывшись магией, гармонией или столкновениями цвета – не прощает лжи. Скупость средств требует мастерства и проницательности.
Портрет пожилой пары «Мужчина и женщина». Насыщенная, богатая, слитная структура штрихов. Под внешней барочностью, структура – остов старого, но жилистого мужчины. Он углублен в себя, в прошлое, и сколько же достоинства в облике этого простого человека. По-женски несколько расплывшаяся фигура жены (то что это жена не приходится сомневаться – между ними немой диалог). Натруженные руки, а отделившаяся голова – некий сюрреалистический посыл – мне думается не случаен.
В морщинах лица лучится улыбка, в глазах (опять глаза) сияние. Она воспарила, она еще может мечтать. Я думаю, это одна из лучших его работ.
Это сожительство и коллизия реального и сюрреалистического, не редкие как в графических, так и живописных работах, трансформируют образ в общечеловечески-масштабный. С большой теплотой к портретируемой (это удивительно-навязчиво ощущается) «Писательница Маро», и если бы не вербальный посыл – женщина, присевшая отдохнуть. Линия плотная, но трепетная, и глаза (опять глаза) излучают доброту.
Классически-чистый портрет «Молодого композитора». Линия уплотняется до звонкости металла, не подчеркивает, а только инициирует объем, и несмотря на некоторую жесткость, возникает чувство сопричастности и какой-то неуловимый обмен мыслями, может через глаза.
Через такие портреты вторгается реальность, и глаза во всех проработанных портретах, глаза-скважины, притягивают, приглашают к диалогу. Наконец небольшая серия, условно «Любовная борьба». Линия возбужденная, чувственная, мечется от одного края листа к другому. Лист заполнен до предела и буквально кричи о накале страстей.
Есть художники, счастливый удел которых созерцать, бесстрастно констатировать, оберегая душу свою от любого проникновения и потрясения, и есть те, творчество которых неотделимо от проживаемой ими жизни.
Все его творчество очень личностное, в каждой работе присутствует он сам, не сторонний наблюдатель, и как в графике, так и в живописи весь универсум (мир как единое целое) преломляется через индивидуальное восприятие и темперамент.
Поиск – становление, потому такое разнообразие, не скажу стилей – подходов для решения тех или иных задач.
Некоторые реминисценции неминуемы, когда художник в процессе поиска отталкивается от чего-то. В искусстве нет безотцовщины. Разрушая, уничтожая прошлое, не создать нового. «Ex nihilo nihil». Большое искусство, большой стиль возникает в том числе обогащаясь и прошлым, и различными культурами, а темперамент и индивидуальность художника, а также присущее рассудку нечто лежащее за пределами опыта (по Канту) «трансцедентальность», придает новизну, находит новое решение там, где кажется уже нечего сказать.
Несомненно значимые автопортреты с вулканом. «Автопортрет с вулканом в профиль», созерцание или самоидентификация. Тогда как другой «Автопортрет-вулкан» неотделимо-едино и насколько интровертен, настолько и обращен вовне, ибо порождает массу ощущений-осмыслений. Конкретное состояние в период кризиса, смятение чувств и мыслей, требующих выброса, трагическое видение мира и себя в этом мире, и… трагедия человека может и состоит в том что может мысль и созидать и разрушать и дано человеку право выбора.
Здесь не лишены основания и более глубинные (скрытые) физиологические побуждения.
Энергия сексуального влечения сублимирует творческий процесс и в сфере интересов художника объекты, устремленные ввысь: тополя, пирамиды и прежде всего вулканы возносящиеся. По сему «поднятый к верху» есть «Sublimatus» – «вознесенный» – в конечном – продукт сублимации.
Храм, строгая архитектоника которого непроницаемо замкнула внутреннее пространство (которое собственно и есть сущность храма), но вот храм (вознесенный) на красных скалах, где скалы пульсируют и стремятся ввысь.
Часто художник разрабатывая живописную пластику идет от линии, но там, где проявляется примат живописного начала над линейным, появляются такие работы, как «Мечтающий мальчик», «Студент», где хоть и цветовая аскеза, но живой и трепетный мазок. Также «Стирающая женщина», где безыскусная естественная грация, лаконичность и свобода живописи дают полное основание определить, как один из лучших образцов в живописи.
Окидывая мысленным взором этот короткий, одухотворенный, многообещающий не завершившийся зрелой зрелостью творческий путь, невозможно отделаться от мысли, что этот краткий миг, где тесно переплелись жизнь плотская и творческая, он искал Человека, Женщину, универсальное Нечто, которое может стать тем спасительным убежищем, где усталая душа может найти утешение…
Он любил жизнь. Во всех ее проявлениях.
Любил солнце.
Когда однажды в Крыму, в Гурзуфе, он писал солнце, какой-то бдительный обыватель, которому явно не давали покоя лавры сталинских стукачей, встревоженный тем, что кто-то пишет солнце, сообщил органам и он был препровожден в участок для выяснения кто, что и почему солнце.
И невдомек было этим бандерлогам, что империи погибают не оттого, что художники пишут солнце.
Он любил солнце, любил этот мир и жизнь пил полными горстями, но судьба готовила другую чашу, ибо «небо мечет вслепую игральные кости» (О. Хайям).
Кризисы следовали один за другим, лишая его мужества.
Многие работы тех лет (особенно последних) несут на себе явные следы фрустраций.
Когда смертельная усталость победила и осталось только одно желание, желание покоя, он закрыл за собой дверь.
Ноябрь 1972 г.
Одна из последних, может и последняя, маленькая, выразительная, звонкая, сдержанно изысканная графика «Авику стакан холодной воды».
Анатолий Папанян
Октябрь, 2012
О творчество Анатолий смотрите тут
About Anatoliy artworks visit his site here